Радостное чувство торжества охватило Дэвида.

«Я победил! — подумал он. — Я победил!» Сделан первый шаг по предстоящему ему долгому пути. Он сумел этот шаг сделать. И пойдёт дальше!

Заседание продолжалось.

III

Но, увы, результаты избрания Дэвида в муниципальный совет сильно разочаровали Дженни. Дженни неизменно по всякому поводу загоралась таким воодушевлением, что потом её ждало разочарование. И восторг Дженни по поводу выборов взлетел, подобно ракете, рассыпался красивыми звёздами, зашипел и погас.

Она надеялась, что после выборов они поднимутся по социальной лестнице, в особенности же она жаждала знакомства с миссис Ремедж. На приёмах «за чашкой чая» у миссис Ремедж бывало все высшее общество Слискэйля: миссис Стротер, жена директора школы и миссис Армстронг, и жена доктора Проктора, и миссис Бэйтс, жена торговца мануфактурой. «Ну, а если миссис Бэйтс, то почему же не бывать там и миссис Фенвик?» — спрашивала себя Дженни с страстным нетерпением. На этих вечерах часто играли и пели, а кто же поёт лучше её, Дженни? «Мимоходом» — такой прекрасный романс и, так сказать, вполне классический: Дженни сгорала от желания спеть его перед всеми слискэйльскими дамами в нарядной гостиной миссис Ремедж, в большом новом доме из красного песчаника на Слус-Дин. «О боже, — волновалась Дженни, — если бы только быть принятой у миссис Ремедж!»

Но со стороны миссис Ремедж не последовало никакого знака внимания, ни даже самой слабой тени поклона при встречах на улице. А затем, в начале декабря, произошёл ужасный инцидент. Однажды Дженни пришла в магазин Бэйтса купить муслину («Кузина Мэриэнн» в «Дамском журнале» только что намекнула, что скоро для элегантных женщин «последним криком моды» будет бельё из муслина), а в магазине, у прилавка, рассматривая тонкие кружева, стояла миссис Ремедж. Это была крупная, ширококостная женщина с суровым лицом, производившая впечатление человека, несколько помятого жизнью, но сопротивлявшегося ей с исключительным упорством.

Но на этот раз, когда она стояла у прилавка, перебирая кружева, выражение лица миссис Ремедж было менее решительно, чем всегда, и более приятно. И когда Дженни подошла к ней вплотную и подумала о том, что их мужья заседают вместе в муниципалитете, — честолюбие ударило ей в голову. Она шагнула вперёд, к прилавку и, самым светским образом улыбаясь миссис Ремедж так, чтобы показать свои красивые зубы, сказала любезно:

— Здравствуйте, миссис Ремедж. Не правда ли, для поздней осени сегодня чудный день?

Миссис Ремедж, не спеша, обернулась и посмотрела на Дженни. Ужасно было то, что она узнала Дженни и сразу же сделала вид, что её не знает. В одну убийственную секунду лицо её замкнулось как устричная раковина. Она сказала весьма церемонно и свысока:

— Не припоминаю, чтобы мы с вами когда-либо встречались.

Но бедная Дженни, в своём ослеплении и возбуждении, сама устремилась навстречу своей судьбе.

— Я — миссис Фенвик, — пролепетала она. — Мой муж — в муниципальном совете вместе с вашим мужем, миссис Ремедж.

Миссис Ремедж безжалостно смерила Дженни взглядом с ног до головы.

— Ах, этот… — процедила она и, подняв то плечо, которое было ближе к Дженни, снова занялась кружевами, слащавым тоном обратившись к молодой продавщице.

— Знаете, милочка, пожалуй, я всё-таки возьму вот этот, самый дорогой кусок. А вы, конечно, пришлёте мне его и запишете на счёт.

Дженни багрово покраснела. Она готова была сгореть со стыда. Такое оскорбление — и в присутствии продавщицы! Она повернулась и выбежала из магазина.

В этот же вечер она со слезами рассказала об этом Дэвиду. Он сосредоточенно выслушал её, сжав губы в одну тонкую черту, затем сказал терпеливо:

— Вряд ли можно было ожидать, что эта женщина бросится к тебе в объятия, Дженни, раз мы с Ремеджем на ножах. За эти три месяца у меня было с ним несколько столкновений. Я опротестовал недопустимый договор с ним на поставку мяса. Я стараюсь задержать ассигновку пятисот фунтов, которые он преспокойно требовал у города на прокладку мостовой мимо его нового дома в Слус-Дине. Новой мостовой, никому, кроме него, не нужной! На последнем заседании я поднял вопрос о том, что он на своей грязной частной бойне нарушает шесть существующих правил. Так что можешь поверить, что он не очень-то меня любит.

Дженни с возмущением уставилась на него, горячие слёзы выступили у неё на глазах.

— А зачем тебе идти против таких людей? — всхлипнула она. — Странный ты человек. Для тебя были бы так полезны хорошие отношения с мистером Ремеджем! Я хочу, чтобы ты выдвинулся!

Дэвид отвечал с состраданием:

— Но, Дженни, голубушка, я же объяснял тебе, что для меня такое «выдвижение» не существует. Может быть, я и странный человек. Но за последние годы мне пришлось пройти через такие необычайные испытания. Несчастье в шахте и война! Ты разве не находишь, Дженни, что пора кому-нибудь вступить в борьбу со злом, вызывающим такие несчастья, как в «Нептуне», и такие войны, как последняя война?

— Но, Дэвид, — простонала Дженни с неопровержимой логикой, — ведь ты зарабатываешь только тридцать пять шиллингов в неделю.

Дэвид вдруг тяжело задышал. Он перестал убеждать её, молча посмотрел на неё, встал и вышел в другую комнату.

Дженни приняла это как знак пренебрежения, и жгучие слезы жалости к себе снова закапали из её глаз. Она надулась, пришла в состояние сильнейшего раздражения. Да, Дэвид переменился, он теперь совсем, совсем другой. Напрасно она его всячески ублажала: видно, она потеряла власть над ним. Несколько уязвлённая, Дженни пыталась разжечь в муже чувственность, но Дэвид и тут оказался до странности неподатлив, настоящий аскет. Дженни почувствовала, что физическая страсть, не оправданная нежностью, ему противна. Её это оскорбляло. Сама она способна была в одну минуту загореться, перейти сразу от бурной ссоры к бурному взрыву чувственности и стремительно и настойчиво искать её утоления. На её языке это скромно называлось «мириться». Но Дэвид был не таков. И она находила это «ненормальным».

Дженни, разумеется, была, по её собственному выражению, «не из тех, которые позволяют собой пренебрегать», — и разными способами мстила за обиду. Она совершенно отложила в сторону всякие попытки угодить Дэвиду: возвращаясь домой по вечерам, он находил потухший камин, а ужина ему не оставляли совсем. То, что он никогда не жаловался и не затевал ссор, больше всего злило Дженни. В такие вечера она делала всё, что могла, чтобы вызвать его на ссору, а когда это ей не удавалось, она принималась пилить его.

— А знаешь ты, что я зарабатывала во время войны четыре фунта в неделю? Это вдвое больше, чем ты теперь зарабатываешь.

— Я взял эту работу не ради денег, Дженни.

— Я за деньгами не гонюсь, и тебе это известно. Я не мелочна и не скупа. Помнишь, перед свадебной поездкой я подарила тебе костюм? Да, вот была умора, пришлось дать мужу приданое!.. И тогда уже от тебя не было никакого прока. Я бы на твоём месте не считала себя мужчиной, если бы не способна была каждую неделю приносить домой приличную сумму денег.

— У каждого своя мерка, Дженни.

— Разумеется! — (С крайним озлоблением:) — Я могла бы получить место в любую минуту, как только захочу. Сегодня утром я просмотрела газеты и нашла там полдюжины объявлений о местах, которые я легко могла бы занять. Да что говорить! Место продавщицы в галантерейном магазине я могла бы найти, когда угодно.

— Потерпи, Дженни, быть может, я окажусь не таким никчёмным человеком, как ты думаешь.

Если бы Дженни лучше разбиралась в положении вещей, то, истолковав его по-своему, могла бы успокоиться и запастись терпением. Дэвид успешно работал с Геддоном. Он сопровождал его на все собрания в районе, и обычно его просили выступать. В Сегхилле он выступал перед аудиторией в полторы тысячи человек по вопросу о резолюциях, принятых в Сауспорте. Геддон был озадачен решениями январской конференции и предоставил Дэвиду обсуждение всего дела. Это выступление Дэвида превратилось в настоящий триумф. Он говорил понятно, живо, дельно, с странной искренностью. По окончании митинга, когда он сошёл с трибуны, его окружило множество людей, которые, к его удивлению, хотели непременно пожать ему руку. Джек Бриггс, сегхилльский старшина, семидесятишестилетний старец, закалённый в невзгодах и выпивший на своём веку невероятное количество пива, тряс его руку до тех пор, пока она не заболела.