Полчаса Дэвида слушали молча, как загипнотизированные, ловя на лету каждое его слово, каждый довод. Убеждённость, с которой он говорил, сметала все на своём пути. Он захватил слушателей историей их собственного класса: беззаконие за беззаконием, предательство за предательством. Он воодушевил их примерами солидарности рабочих, товарищеской верности в нужде, отвагой перед лицом опасности.

— Помогите же мне, — воскликнул он в заключение, простирая руки со страстным призывом, — помогите бороться за вас, чтобы, наконец, добиться для вас справедливости!

Он умолк и стоял как слепой, побеждённый сильным внутренним волнением. Потом внезапным резким движением опустился на своё месте. С минуту стояла немая тишина. Но вот загремели одобрительные крики, настоящий ураган приветствий. Гарри Огль вскочил и тряс Дэвиду руку. Кинч, Вильсон, Кэрмайкль и Геддон — все были тут, подле него.

— Вы их захватили, — пытался Геддон перекричать шум. — Всех до единого.

Викс хлопал Дэвида по спине, множество орущих людей ринулись вперёд, окружили его, тянулись пожать ему руку, говорили все разом, так что Дэвид совсем растерялся. Внизу в зале стоял ужасающий шум, топот ног, хлопки. И все эти звуки летели в ночь, будя эхо.

На следующий день за Дэвида было подано 12 424 голоса. Это была победа, триумф, о котором он и мечтать не смел, такого большинства голосов не получал ни один кандидат в Слискэйле за последние четырнадцать лет. Дэвид стоял без шапки перед зданием муниципального совета, а ликующая толпа, тесно окружив его, кричала «ура», колыхалась вокруг, кричала все снова и снова, и у него кружилась голова, он чувствовал прилив нового воодушевления, новых сил. Да, вот он преодолел все, сам не зная как, и теперь он у цели.

Роско пожал ему руку, толпа ещё оглушительнее закричала «ура».

Роско держал себя молодцом, он улыбался, несмотря на жестокое разочарование. Но Ремедж не улыбался. Ремедж тоже был здесь, вместе с Бэйтсом и Мэрчисоном. Он не поздоровался с Дэвидом. Он стоял, насупив брови, угрюмый, грозный, и на лице его было смешанное выражение упрямого недоверия и непримиримой враждебности.

Дэвид произнёс короткую, но пылкую речь. Он не помнил, что и как говорил. Он благодарил их, благодарил от всего сердца. Он обещал работать для них, бороться за них, он хотел служить им.

Ему подали телеграмму — поздравление от Нэджента. Телеграмма Гарри Нэджента так много значила для Дэвида. Он прочёл её торопливо и сунул в карман на груди. Всё новые и новые люди подходили и поздравляли, все новые рукопожатия, приветственные клики. Неожиданно толпа запела песню, которая начиналась словами: «Он славный товарищ». Они пели эту песню для него. Какой-то репортёр, ныряя в толпе, проталкивался к нему. «Небольшое интервью для „Аргуса“, мистер Фенвик, ну, пожалуйста, сэр, хоть пару слов!» Фотографы в проходе, яркая вспышка магния. Опять крики. Наконец толпа медленно начинает расходиться. Ещё слабо доносится «ура» из различных частей города. Питер Вильсон, агент Дэвида, посмеиваясь и подшучивая над Дэвидом, проводил его вниз по лестнице. Всё кончилось. Он победил!

Он, наконец, добрался до дому и, все ещё не вполне опомнившись, вошёл в кухню. Бледный, в полнейшем изнеможении, стоял он и смотрел на мать. Он сразу вдруг почувствовал, что устал и ужасно голоден. Сказал медленно, как во сне:

— Я избран в парламент, мама. Ты знаешь, что я избран?

— Знаю, — сухо отвечала Марта. — И знаю, что ты с утра ничего не ел. Может быть, не побрезгуешь нашим, шахтёрским, пирогом?

Х

Неизбежная реакция наступила, когда Дэвид, попав в Палату общин, почувствовал себя маленьким, ничтожным человеком, не имеющим здесь ни единого друга. Он упрямо боролся с этим настроением. Как это ни забавно, в первый день пребывания в Палате его ободряли главным образом чины лондонской полиции. Он пришёл рано и сделал обычную для всех новичков ошибку — пытался войти тем ходом, который предназначен для публики. Его остановил полисмен, дружелюбно объяснив, где находится отдельный вход для членов Палаты. Дэвид прошёл через двор, по которому важно гуляли голуби, мимо статуи Оливера Кромвеля, мимо автомобильного парка с рядами машин и затем вошёл через специальный «служебный» вход. Тут другой приветливый полисмен указал ему дорогу в гардеробную — длинную комнату, всю ощетинившуюся вешалками, с которых кое-где свисали петли из красных шнуров необычного вида. Когда Дэвид снял шляпу и пальто, ещё один полисмен любезно занялся им, изложил ему географию Палаты общин с лёгким уклоном в историю и даже открыл тайну светло-красных петель.

— Они остались с тех времён, когда носили мечи, сэр. Здесь вешали мечи раньше, чем войти в Палату.

— И как это шнуры не износились до сих пор? — удивился Дэвид.

— Господь с вами, сэр, ведь за этим следят. Когда какой-нибудь из них износится, его сейчас же заменяют новым. Уж как об этом заботятся, сэр, если бы вы знали.

В три часа приехали Нэджент и Беббингтон. Дэвид прошёл вместе с ними по широкому коридору, где было множество книг в синих обложках: то были официальные стенограммы прений в Палате, билли, протоколы. У книг был такой вид, словно их никогда никто не читает. Потом Дэвид смутно сознавал, что они вошли в длинный высокий зал, увидел тонущие в креслах фигуры, спикера с жезлом. Неясное бормотанье молитвы, затем выкликается и его фамилия, и он торопливо идёт к задним скамьям… Робость мешалась в нём с гордым сознанием своей высокой задачи, сознанием что, наконец-то, начинается для него настоящее дело.

Он снял комнаты на Блоунт-стрит в Бэттерси. Это была, собственно, как бы маленькая квартирка наверху — две комнаты, спальня и гостиная, кухонка с газовой плитой и ванная, но квартирка эта не была отдельной, ход в неё был из общего коридора и по внутренней лестнице. Он платил один фунт в неделю, причём хозяйка, миссис Такер, обязалась убирать комнату и постель. Обо всём остальном Дэвид решил заботиться сам. Он собирался даже сам готовить завтрак, чем привёл в несказанное удивление миссис Такер.

Блоунт-стрит не принадлежала к числу парадных улиц, это была унылая, полная копоти артерия города, проходившая между двумя рядами грязных домов. На усеянных мусором тротуарах множество хилых ребятишек играли в какие-то незнакомые Дэвиду шумные игры, карабкались на утыканные остриями заборы или сидели дружной компанией (главным образом девочки) на краю тротуара, спустив ноги в водосточную канаву.

Но от Блоунт-стрит было не более мили до парка Бэттерси, а дом № 33, где поселился Дэвид, был этажом выше других, так что из своих комнат Дэвид за бахромой дымовых труб мог видеть небо, и зелёные деревья. Парк в Бэттерси ему сразу понравился. Он не был так красив, как Гайд-парк, или Зелёный парк, или Кенсингтонские сады, но он был как-то ближе его сердцу. Здесь он встречал рабочую молодёжь, которая упражнялась в беге и прыжках на покрытой шлаком аллее, и учеников городских школ, с увлечением и большой ловкостью игравших в футбол, и бледных машинисток, которые гонялись за мячом на усыпанных песком площадках и так маневрировали своими ракетками, как никогда и не снилось никому в Уимблдоне. Здесь не было нарядных нянь и хорошо одетых детей, прыгающих подле украшенных монограммой колясочек. Такой хорошо воспитанный ребёнок, как Питер Пэн [25] , ни за что не заглянул бы вторично в Бэттерси-парк. А Дэвид среди отдыхавших тут представителей неотшлифованной части человечества находил отраду и могучее вдохновение.

В первый раз он как следует осмотрел этот парк в ту субботу, когда завтракал с Беббингтоном. Выступление Дэвида на предвыборных собраниях и то, что он получил громадное большинство голосов, произвело на Беббингтона сильное впечатление. Таков уж был Беббингтон: всегда стремился сблизиться с заметными людьми, присоединиться к чужому успеху. Оттого-то он и помогал Гарри Нэдженту провести Дэвида в парламент. Позднее Беббингтон от него отшатнулся.