Он ушёл. Спустился вниз, вышел из больницы. В конце Джон-стрит вскочил в автобус, шедший к Бэттерси-Бридж, и, сидя в автобусе, углубился в свои мысли. Несмотря на всё, что Дженни сделала с ним и с самой собой, его радовало её спасение. Он никогда не мог совершенно отвернуться от Дженни, она всегда лёгкой тенью лежала у него на сердце. Все эти годы разлуки она смутно жила в его мыслях, он никогда её не забывал, и теперь, когда он снова нашёл её и всё, что было между ними, умерло, в нём упорно говорило странное чувство связанности с нею и каких-то обязательств перед нею. Он прекрасно видел, что Дженни — дрянное, заурядное, вульгарное создание. Знал, что она была уличной женщиной. Она должна была бы, естественно, вызывать в нём отвращение и ужас. Но он не мог так отнестись к ней. Странно: ему вспоминалось лишь всё то, что в Дженни было хорошего, минуты её бескорыстия, её внезапные добрые порывы, её щедрость, а особенно — медовый месяц в Каллеркотсе и настояния Дженни, чтобы он на её деньги купил себе костюм.

Он вышел из автобуса и по Блоун-стрит дошёл до своего дома. В доме было очень тихо. У себя в комнате он сел у окна и смотрел на видневшиеся из-за крыш верхушки деревьев, на небо за деревьями. Тишина комнаты входила в него, тиканье часов приобретало медленный, мерный ритм, напоминало топот ног медленно марширующих людей.

Он бессознательно выпрямился, и в глазах его, устремлённых на далёкое небо, загорелся огонь. Он больше не чувствовал себя побеждённым. Старая упрямая потребность бороться, бороться до конца воскресла в нём. Поражение позорно лишь тогда, когда влечёт за собой покорность. Он ни от чего не отречётся. Ни от чего. С ним по-прежнему его вера и вера в людей, стоящих за ним. Будущее принадлежит им. Надежда стремительно возвращалась к Дэвиду.

Вскочив, он подсел к столу и написал три письма. Написал Нэдженту, Геддону и Вильсону, своему агенту в Слискэйле. Последнее письмо было особенно важно. Он заверял Вильсона, что приедет в Слискэйль послезавтра, чтобы выступить на собрании местного исполнительного комитета. Письмо дышало бодрым оптимизмом. Дэвид сам это почувствовал, перечитывая его, и остался собой доволен.

За последние несколько дней, в то время как предстоящая Дженни операция вытеснила из его головы все другие мысли, стал заметно близок намечавшийся политический кризис. В августе, как и предсказывал Дэвид, силы, действовавшие в финансовых и политических сферах, вытеснили нерешительное правительство. На прошедшей неделе, 6 октября, временный блок сам собой распался. Оглашение кандидатов для новых выборов назначено было на 16 октября.

Дэвид крепко сжал губы. На этих выборах он будет бороться, как никогда. Намечавшуюся националистическую политику он рассматривал как решительную атаку на нормальный уровень благосостояния рабочих во имя интересов крупных банкиров. Сильнейшее сокращение пособий по безработице оправдали нелепой фразой, что «все должны одинаково приносить жертвы». При этом на жертвы со стороны рабочего рассчитывали твёрдо, на жертвы же со стороны других слоёв общества — гораздо меньше. А между тем утечка британских капиталов за границу достигла четырёх миллиардов. Рабочий класс переживал величайший в его истории кризис. Ему не помогло то, что некоторые из его лидеров соединили свою судьбу с судьбой коалиции.

Половина седьмого. Взгляд на часы показал Дэвиду, что уже поздно, позднее, чем он думал. Он сварил себе чашку какао и выпил её медленно, читая вечернюю газету, только что принесённую миссис Такер. Газета вела агитацию с помощью всяких подтасовок и инсинуаций. «Берегите промышленность от национализации», «Большевизм — безумие», «Кошмары рабочего контроля» — вот какие фразы мелькали перед глазами Дэвида. Имелась в газете и карикатура, изображавшая храброго Джона Булля, попирающего ногой отвратительную гадюку. Гадюка была снабжена откровенной надписью «Социализм». На видном месте было напечатано несколько отборных изречений Беббингтона. Беббингтон был теперь героем националистического движения. Не далее, как накануне, он объявил: «Мирному развитию промышленности угрожает учение о борьбе классов. Мы оберегаем рабочего от него самого!»

Дэвид мрачно усмехнулся и бросил газету на стол. Когда он вернётся в Слискэйль, у него найдётся, что сказать по этому поводу. Пожалуй, немножко по-иному, чем Беббингтон, будет он говорить об этом!

Был уже восьмой час, и он встал, вымыл лицо и руки, взял шляпу и вышел. На душе у него было всё так же удивительно легко, и этому способствовала ещё красота вечера. Когда он переходил мост Бэттерси, небо было всё алое и золотое, и река отражала краски неба. Дэвид подошёл к больнице в совсем ином настроении, чем днём. Прежнего уныния как не бывало. Ему уже казалось, что легко будет всего добиться, если не терять мужества.

На верхней площадке лестницы он наткнулся на Хильду. Она только что окончила вечерний обход и стояла с сестрой Клегг в коридоре, разговаривая перед уходом.

Дэвид остановился.

— Можно мне сейчас к ней? — спросил он.

— Можно, — сказала Хильда. Она была спокойнее, чем днём. Быть может, и она, как Дэвид, убедила себя быть спокойной. Тон у неё был сдержанно-официальный, но прежде всего спокойный. Она прибавила:

— Думаю, что вы найдёте её в прекрасном состоянии.. Наркоз на ней не отразился: она удивительно хорошо все перенесла.

Дэвид не нашёл, что сказать. Он чувствовал, что обе женщины наблюдают за ним. Сестра Клегг в особенности всегда проявляла по отношению к нему какое-то непобедимое женское любопытство.

— Я ей сказала, что вы придёте, — продолжала Хильда спокойно. — Она казалась очень довольной.

Сестра Клегг поглядела на Хильду со своей холодной усмешкой и сказала словно про себя:

— Она у меня спрашивала, в порядке ли её причёска.

Дэвид слегка покраснел. Он находил бесчеловечным со стороны сестры это холодное подчёркивание легкомыслия Дженни. Ответ был уже у него на языке, но он не произнёс его вслух. В тот миг, когда он поднял глаза на сестру Клегг, из палаты выбежала молодая сиделка. Это была, верно, самая младшая сиделка, иначе она не выбежала бы таким образом. Лицо её было бело как мука, она казалась испуганной. Увидев сестру Клегг, она облегчённо вздохнула.

— Пойдёмте, сестра, пойдёмте скорее!

Сестра Клегг ничего не спросила. Она понимала, что означало это выражение лица молодой сиделки. Оно означало, что случилась беда. Сестра Клегг повернулась и, не сказав ни слова, пошла в палату.

Хильда с минуту постояла, потом и она ушла туда же.

Дэвид остался один в коридоре. Всё произошло так внезапно, что он растерялся. Он не знал, можно ли ему пройти через палату к Дженни, раз в палате что-то случилось. Но раньше, чем он успел решить что-нибудь, вернулась Хильда. Теперь в ней замечалась почти невероятная решительность.

— Ступайте в приёмную, — приказала она.

Дэвид уставился на неё. Две сиделки вышли из палаты и торопливо прошли к операционной. Они шли бок о бок, как-то необычайно, словно авангард приближающейся процессии. Затем щёлкнули выключатели в операционной, и мёртвое стекло в двери засияло белым светом, как освещённый экран кинематографа.

— Ступайте в приёмную, — повторила Хильда. В её голосе, взгляде, жёстком, повелительном выражении лица была такая настойчивость, что нельзя было не подчиниться. Дэвид вошёл в приёмную. Дверь за ним захлопнулась, и он услышал быстрые шаги Хильды.

Беда случилась с Дженни, — он почувствовал это с внезапной, холодящей душу уверенностью. Он стоял в пустой приёмной, прислушиваясь к шагам людей, ходивших взад и вперёд по коридору. Он услышал лязганье лифта. Снова шаги. Потом на время тишина, потом — звук, который привёл его в полнейший ужас: кто-то бежал. Пробежал из операционной в кабинет Хильды и затем обратно.

У Дэвида сжалось сердце. Если там, несмотря на дисциплину, так забегали, значит случилось серьёзное несчастье, — да, очень серьёзное. От этой мысли он снова застыл на месте.